Новое время, 1915, 8 апреля, № 14035

Еще о деревне.

Величайшая в истории война с ее миллионными армиями, аэропланами, кровопролитнейшей борьбой на суше и на море не могла не поразить воображение современного мирного человека.

«Ум отказывается понимать… Представить себе всего этого невозможно». — Так приходится слышать на каждом шагу. Но все же современный человек, если и не может охватить во всей полноте совершающихся событий и нарисовать в своей фантазии картины войны, то осваивается постепенно с существующими фактами. Передвигая флажки на карте Европы, он чувствует себя «в курсе дела» и эта «домашняя стратегия», дополненная впечатлениями газетных корреспонденций и чувствительной беллетристикой из военной жизни, дает среднему интеллигентному обывателю если не исчерпывающее понятие о войне то в значительной степени удовлетворяющие сведения.

Как ни ужасен разрушающий грохот пушек и реками льющаяся кровь, но интеллигентный человек все-таки ничего сверхъестественного усмотреть в этом не может. У него всегда, есть наготове и объяснение устройства аэроплана и толкование тех «политических и экономических факторов», которые вызвали осложнения в международных отношениях.

Правда, порою и ему война внушает какое-то мистическое настроение и он не прочь поговорить о предсказаниях какой-нибудь мадам де-Тэб или попытаться отыскать в символической философии прошлого смутные намеки на то, что совершается в наши дни. Но это вызывается не столько потребностью в мистицизме, сколько нетерпеливым стремлением проникнуть за грани сегодняшнего дня и представить себе, хотя бы и гадательно, развязку кровавой европейской трагедии.

Совершенно в других условиях живет и мыслит простой русский народ.

Если и его коснулось отчасти наше знание, то оно скользнуло лишь по поверхности народной души, не только не удовлетворив ее запросов, но лишь расстроив прежний и по своему очень цельный мир народного мировоззрения. Семена холодного и жестокого материализма произвели в народной психике какой-то воспалительный процесс. Она раздвоилась, потеряв прежнюю точку опоры в легендарном представлении о судьбах мира, которое в течение веков покоилось на твердом устое сказки о «трех китах», и не найдя нового достаточно прочного основания в «господской науке».

От одних отстав и к другим не пристав, верхний, более «цивилизованный», слой народных масс за последнее десятилетие жил в большом умственном и нравственном смятении. Это смятение проявлялось в целом ряде самых тяжелых эксцессов, заставлявших серьезно задуматься над «разложением» деревни. На самом деле иначе и быть не могло. Народ воспринял от интеллигенции в период так называемого «освободительного движения» жадно схваченные, но смутно понятые идеи отрицания известных форм жизни. Голое отрицание на первых порах, казалось, кстати пришлось как известный утешительный выход из тупика невежества и нищеты. Оно подкреплялось уверенностью в том, что разрушение существующего порядка даст известное материальное благополучие. И простой народ очутился в положении человека, готового убить, чтобы получить кусок хлеба. В первый момент все помыслы были настолько сильно сосредоточены именно на этом куске, что вопрос о завтрашнем дне, об умении пользоваться захваченным куском не приходил в голову. Мы так много и долго писали и говорили и явно и тайно о том, что народ страдает и бедствует исключительно по злой воле сильных мира сего, что невольно внушили ему, будто от него самого для благоустройства жизни никаких усилий, кроме чисто разрушительных, совершенно не требуется. Вообще типичнейшей чертой нашего «народничества» был покаянный тон, стыд за свою культурность и желание не народ поднять до себя, а самим спуститься до него, полагая в Неждановском полушубке и стакане сивухи, которую с таким отвращением глотает для идеи тургеневский герой, — осуществление идеи равенства.

Народ не мог не почувствовать этой натяжки и маскарадности в действиях своих учителей и, несмотря на всю их искренность и самоотвержение, временами доходившее до истинного героизма, он им не поверил до конца. Слушая проповедника, мужик глядел на него искоса, даже враждебно, и враждебность эта усиливалась наличностью полушубка и стакана сивухи. Если в полушубке и в сивухе мужик чувствовал ложь, то и все остальное вызывало в нем сомнения. И вот, не доверяя авторитету учителей, он воспринял от них простые и удобные понятия о господской вине перед мужиком и о мужицком праве разрушения; недовольство своей участью двинулось по руслу, совершенно обратному тому, которое приводит к прогрессу, к созидательным усилиям. Проповедь отрицания породила в темном сознании народа темный скептицизм, издевательски озлобленное отношение к прежним святыням и он начал в диком порыве раздражения разрушать устои своей религии, своих семейных начал, своего быта; ничего не создавая взамен.

Грубый цинизм народной «частушки», заменившей всю прежнюю поэзию народного творчества, необыкновенно ярко выразил начавшееся разложение деревни, тронутой «цивилизацией» и не знающей культуры. Но все-таки, слишком и крепок и здоров был по самой природе своей мужицкий корень, чтобы истлеть до конца.

Разочарованный в возможности обновления путем насилия, истосковавшийся в жуткой пустоте безверия, простой народ с одной стороны принялся сам понемногу улучшать свой быт, осмысливал свою энергию, прилагая ее к делу более продуктивным образом, — с другой он начал для души своей искать каких-то идеалов, какой-то веры, без которой не может жить и развиваться человек.

За последние годы всякому внимательному наблюдателю должен был открыться глубоко затаившийся в недрах народной жизни процесс религиозного брожения, процесс духовных исканий. Искания эти, хотя внешне и носили характер издавна не переводившегося у нас сектантства, но по внутреннему своему существу глубоко отличались от него. Насколько в сектантстве преобладала чисто обрядовая сторона, культ формы, затемнявший самую религиозную идею, настолько в духовных исканиях последнего времени выступала на первый план жажда истины, жажда осмыслить и утвердить в душе своей того Бога, который прежде вызывал лишь суеверный страх и суеверно-рабское полонение. Богоискательство пробивалось отдельными струйками, не нося стихийного характера: народ еще не успел опомниться от своих шатаний, еще продолжал жить в хаосе разложения, идя вразброд, кто куда.

Разразившаяся гроза войны и на народную психику произвела впечатление стремительной и ослепляющей молнии. Простой народ вместе со всей Россией всколыхнулся до самых недр своих.

Рядом с сознанием великого значения этой войны и справедливости той задачи, которую приняла на себя Россия, ополчившись на поднявшего оружие врага, в народе пробудилось чисто мистическое чувство. Ужасы войны и их неизбежность во имя ощущаемой каждым мужиком и каждой бабой идеи отечества возбудили с особенной силой одно время заглохшую было жажду веры. Для русского человека вообще, а для простого в особенности немыслим подвиг без веры. Мужику для того, чтобы бестрепетно идти на смерть, а семье, чтобы проводить его на смерть и не только чисто внешне покориться этому факту, но принять его всем существом своим, как принимают необходимость религиозной жертвы, требуется еще что-то, кроме побуждений гражданского долга.

Дух материализма, который коснулся было своим тлением народной души, начал рассеиваться в вихре военной грозы и из самых недр деревенской жизни поднялась мощная волна религиозного чувства.

По своему внутреннему существу простой человек гораздо более широк во взглядах, гораздо более гибок в своем мышлении, чем обыкновенный интеллигент, насквозь пропитанный догматизмом своих убеждений.

Интеллигент говорит: «убийство есть зло», а следовательно и великая война есть ненужное варварство. Интеллигент-вегетарианец наденет суконные сапоги и будет носить их с твердым сознанием исполняемого долга, устойчивости в своих принципах и искренно станет уверять и себя и других в том, что парой суконных сапог он уменьшает частицу мирового зла.

Выйти из узкой колеи своих правил он не может. Мужик во много раз глубже и не столько умом, сколько всем сердцем чувствует, что убийство есть зло, но суконных сапог не наденет и на войну пойдет, приняв ее, как подвиг страдания, как высшую волю. Напрасно думают, что простой народ, одетый в шинели, есть автоматически двигающаяся масса, руководимая только повелением начальства и инстинктом толпы. Народ этот умеет повиноваться, умеет бестрепетно идти на врага и бестрепетно умирать, но кроме _:всего этого в нем есть пытливая работа сознания и чуткое напряжение совести, которые во что бы то ни стало хотят разрешить вопрос, почему произошла война, почему сделалось возможным массовое кровопролитие. И их интересуют в данном случае конечно не внешние причины войны, не осложнения международной политики. Иначе говоря, для них важно угадать в этой войне не человеческую, а божественную, высшую волю.

Убийство — зло, грех. И человек грешен, потому он и может убивать. Но Бог не допустит бессмысленного убийства, — следовательно необходимость войны определена божественной волей. Война — наказание или очистительная жертва. Так верит, так говорит теперь народ и в самых глухих деревнях России и в больших центрах. Народ всегда умел резко отделять земное и небесное, божеское и человеческое. С одной стороны он по мере сил своих внимательно следит за событиями, за действиями «наших» и за действиями «врага», всей душой хочет победы и деятельно помогает войне радостной готовностью жертвы, с другой он чутко вглядывается в глубину жизни не только в настоящем, но и в прошлом, искренно веруя, что кроме врага внешнего — «проклятого Немца», — нужно победить другого врага уже в самих себе — грех и неправду.

И поэтическая народная фантазия сейчас же нашла определенную форму для этого своего настроения, создала легенду, проникнутую из веков идущим мистицизмом. Жажда очищения переплелась с суеверием, высокая религиозная идея конкретизировалась в реальность, видимом «чуде». Конкретизация для народа необходима, он тверже на нее опирается, крепче верит.

Как перед освобождением крестьян чаяния близкой «воли» вылились в сказание о царской грамоте с золотыми печатями, так и теперь духовный процесс религиозных исканий воплотился в легенде о «книге Христовой».

Ярко и образно рассказывала мне об этом одна старуха-крестьянка.

— Слышно ли у вас, в городах, — спросила она меня, — что явилось слово Божие?

— Как, слово Божие?

— А так вот написал Он, Батюшка Христос Небесный, грамоту золотыми буквами, Своей ручкой написал. А явилась та грамота всему народу православному, чтобы уверовали и покаялись…

— Где же она?

— Не у нас она, далеко явилась, слышь, у самой войны. За образом Матушки Почаевской Божией Матери нашли ее… И оборотилась та грамота большой книгой. Священник-старичек удостоился… Взял он ее, а она сама и раскрылась: золотыми буквами горит. Читали и весь народ слушал: пришло, говорит, время кровопролитное за грехи ваши. Встал царь на царя, боярин на боярина, народ на народ. И явилось войско басурманское, а с ним неверный немецкий царь. За то они на вас пошли, что забыли вы совесть, соблазнились хитростью немецкой, но немецкая хитрость такая, что отступится от Бога человек — своим-де разумом переверну всю землю. Свой-то разум заблудящий, путаный, что видит, а чего и не разумеет. Вишь, свет весь проволокой опутали и по небу летать научились, а сами со своей неправдой управиться не могут; слаб стал человек и грешен, в грехе, словно в болоте, увяз, в трясине бездонной… Да-а. И вот, слышь, грамоту золотую, книгу Христову покаянную велено от Него, от Господа, всем списывать. Кто, говорят, поверит — спасется, а кто не уверует — погибнет. У нас в волости по всем деревням пишут и солдатикам на войну посылают.

— А есть у тебя, бабушка, такой список? Нельзя ли посмотреть?

Старуха вскинула на меня недоверчивые глаза:

— Зачем тебе? Чай, вы люди ученые, сами найдете, а для показу я ее, грамоту Господню, тревожить не стану, лежит она у меня за божницей…

Так мне этих списков видеть и не пришлось, — другие, подобно старухе, неохотно отвечали мне, как только вопрос доходил до прочтения списка:

— В город приедешь, там и ищи, а наше дело мужицкое, мы и списать-то путем не умеем…

Старые в «грамоту» твердо верят. Более молодое и развитое поколение, к удивлению моему, относится к этому без всякой насмешки. Пришлось мне разговаривать с очень начитанным мужиком, лет сорока пяти, который долго жил в Москве в извозчиках. Теперь у себя в деревне даже газету получает и хорошо усвоил весь ход войны. Всегда отличался он большой трезвостью суждений и ко всякому суеверию относился насмешливо и отрицательно.

— А знаете я вам скажу что? Конечно, с одной стороны все это понятно в газетах объясняют, почему война, экономические там интересы, у Немцев и прочих держав, а только я думаю, что и ученые люди не всю правду и знают. Много я книжек читал всяких и из партии студентов знавал, листки они там носили, толковали нам. Толковали все хорошо, одно только неладно — в Бога не верили и через это сильно народ мутили. А вы знаете, такой у нас народ — Бога потерял и себя потерял, ни худого, ни хорошего не разбирает, очутился, словно в лесу. Оно, конечно, Бога-то тоже путем не разбирали, потому невежество, тьма серая, а только что без Бога русскому человеку никак нельзя. И не надо бы Бога-то тревожить; лучше бы растолковали нам Его: чай Бог один во все времена, а партий во всех государствах без числа переменилось… Я и сам начитался, наслушался, думал и впрямь один на земле человек и все тут. Раньше-то оно складно выходило, а теперь точно глаза открылись. И вижу я, что и война-то больше от Бога… Конечно, по деревням у нас много пустого болтают, а как Евангелие открыл — ужас берет: ведь все правда! «Восстанет народ на народ и царство на царство…» Разве не правильно? Оно, как подумаешь, может это не война, а суд Божий. Ведь все перед Богом призваны: кто сам идет в бой, кто близкого своего посылает… Если бы и правда, что на земле человеку и конец и начало, не пошли бы так, как теперь идут; жизни бы своей пожалели. А ведь не жалеют и не страшатся… И заметьте, самые неверующие опомнились! У меня сын слесарь, малый страсть какой был развитой, из партии тоже… Книжек читал тьму, ну, и в Бога не верил, а побыл два месяца там в окопах и пишет: «Помолитесь, говорит, папаша, и благословите…» Да, и из господ, слышно, которые на войне, сильно переменились… Ведь вот рассудите: если двоих или троих последних сыновей лишаются, как тут перенести без веры? Силы упадут, жизни себя лишишь! У нас народ, точно на ноги стал — верой укрепился. Конечно, и напуганы сильно. Которые уж об конце света говорят, особливо старики… А то еще так рассуждают: «Враг у нас не простой — антихристово племя. Австрийцы — те народ, как народ: и на войне сдаются и в плену тихие такие, а Немец и на человека не гладит, а на войне хуже зверя. Говорят у нас, что, мол, не человеческая сила его несет, а помогает ему антихрист. Оттого и казнят и мучают наших Немцы, что крест у них, Немцев, фальшивый, не христианский. Христианским крестом, да покаянием его только и одолеешь». Вот как у нас мужики промеж собой толкуют… За грехи, мол, нам казнь: Бога забыли, родителей не почитаем, распутствуем, изленились. И наслал Господь Немца, чтобы опомнились. Ведь тут и правильного много: антихристы, нет ли, а только и нам надо совесть свою найти. Дело — делом, вера — верой. Трудись, работай, просвещай себя наукой, люби родину, а только совесть вспомни и Бога найди.

— И благодарить надо Господа за эту войну, — заключил мой собеседник. — Испытание нам и урок. И духу и телу: землю русскую устраивай сам, цену себе знай, ну, и об душе вспомни… А что кровь — без крови нельзя… Два сына у меня — оба на войне, оба ранены были. Спасутся, нет ли — Божья воля…

Я передаю эти слышанные мною слова, крестьян о войне почти с буквальной точностью. В них вылилось не единичное мнение отдельных лиц, а общее настроение деревни. И настроение это чем глубже, тем менее заметно.

Громко толковать о таких вопросах, как толкуют о военных событиях, мужики не станут. Они таят их про себя благоговейно и сосредоточенно, будучи твердо убеждены, что вся область религиозно-духовных переживаний к событиям каждого дня отношения не имеет. И сразу об этом с вами не заговорят. Нужно подойти к ним ближе, вызвать некоторое доверие к себе. Они боятся насмешки и скептицизма.

А когда вы подойдете близко, вы увидите, что нищета и безграмотность русского мужика отнюдь не убивают в нем работы духа. Своеобразно, может быть, суеверно разрешает он многие вопросы, но в основе его решения лежит, как крепкое ядро, искание правды и вера в справедливость.

— Не по тому пути шли прежде, надо искать путь новый, — говорил мне и в Москве один рабочий, из крестьян. — Мало победить, надо себя к победе приготовить. Идем мы сейчас освобождать мир от Немцев, против пушки — с пушкой, против штыка — со штыком… Разобьем пушку и штык; этого мало, от родной крови пользы не будет… Вспомните, что в Москве было, когда думал народ кровью правду найти. Что было? Вспомнить страшно! И старую-то правду потеряли, не то что… Надо, чтобы все народы в русскую правду поверили, надо разум свой найти, тогда и другим поможем и себя устроим.

У народа на войну глубоко философская точка зрения. На ряду с толками о кончине мира и о страшных знамениях чувствуется твердая вера в великую миссию русской нации. Россия должна найти новый путь к правде, и для этого посылается ей великое кровавое испытание. В глазах народа эта война — крестовый поход, вернее начало крестового похода, который завершится лишь тогда, когда русский человек найдет «разум и правду» и напряжением всех своих духовных и физических сил обновит русскую землю.

И никогда еще с такой ясностью и полнотой не чувствовалось, как чужда была духу русского народа пережитая несколько лет тому назад «смута», насколько мало знали Россию те, которые верили в спасительную силу разрушения и отрицания и верили в интернациональность русского народа.

Очистившаяся от смуты, объединенная сверху до низу национальным чувством, вдохновенная верой и идеей долга, теперь более, чем когда-нибудь, Россия готова на подвиги величия не только в борьбе, но и в строительстве новой жизни.

М. Курдюмов.