Русское слово, 1915, 5 апреля, № 77

Теперешняя война вскрыла, между прочим, истину взаимоотношений России и Швеции.

Истина эта почти со времен Петра струилась в подпочве русской жизни. Швеция для России никогда не была в полном смысле слова Европой, т. е. европейской величиной, могущей быть нам полезной в культурном и экономическом смысле. Понятие о Швеции у нас всегда соединялось с понятием о Финляндии, а против Финляндии, как политической, так и экономической, нас восстановляли еще давно, и чем дальше, тем больше.

Но это как-будто не отражалось на отношениях наших к Швеции: поверхностно отношения оставались дружественными; внутренно, однако, они просачивались ядом взаимного недоверия, подозрительности и глухого недоброжелательства. Яд этот, впрочем, с гораздо большею интенсивностью пожирал добрые чувства к нам шведов, чем наши к ним. Россия так велика, незлобива, и так много у нее великих задач и жгучих забот, что злиться на маленькую соседку, с ее шестью миллионами населения, с ее задумчивыми лесами, скалами и фиордами, столь близкими русской душе, было бы и несвойственно, и недосужно нам. О шведах у нас просто таки не думали; думали, во всяком случае, меньше, чем о монголах и китайцах. В Швецию ездили лишь ради летних экскурсий. О шведах. вообще судили по финляндцам, и, кроме шведских спичек, перчаток да шведского массажа, ни о чем шведском в русском обществе не знали и не думали. Иное там. По самой природе своей шведы крайне завистливы и подозрительны. Допуская даже, что теперешняя Швеция забыла времена Карла XII, что в шведах не осталось горечи и мести побежденных, — даже в этом лучшем случае маленькая страна эта, будучи как бы скалистым рифом Запада, угрюмой ветвью на пышном, усеянном плодами культуры, древе англо-саксов, по самой природе своей, политически, географически и этнографически, оторванная от Запада и не приставшая к Востоку, не могла взирать на своего иноплеменного, иноверного и инокультурного соседа-колосса иначе как с завистью и подозрением. Если по сю сторону Финского залива и не было русско-шведского антагонизма, то по ту его сторону был и сохранился антагонизм шведско-русский. И он выявился целиком в этой войне, как выявляются маленькие скрытые болезни, когда постигает организм большой недуг. Антагонизм этот был вскормлен извне. В Берлине его давно уже учли, как плюс в грядущем столкновении со славянством. Немцы всучили шведам не только свои каски, формы, воинский строй и во многом строй гражданственный, но и внедрили в шведах уверенность в русских агрессивных замыслах. Эта уверенность и составляет фундамент шведско-русского антагонизма, обосновывая его политически и этически. С такой же предусмотрительностью, с какой убедили немецких Карлуш, что войну начала Россия, что Россия грозит целости Германии, немцы забили и в совесть шведских Оскаров и Акселей убеждение, что мы покушаемся на целость и независимость Швеции. Убеждение это выросло в манию. Я пробовал с ним бороться. Развитым и независимым шведам я говорил:

— Слушайте, я двадцать лет пишу в газетах, вращаюсь во всех сферах, много читаю, много слышу, был довольно близок к узлам власти, — клянусь вам, никогда и ни от кого, — ни от одного сановника и газетчика, даже от Меньшикова и Суворина, — не слыхал намека на ваши страхи. Ни о каком выходе к незамерзающему порту за счет Швеции и Норвегии у нас не помышляли и не помышляют. Иначе, ведь, не затратили бы миллиардов на Порт-Артур, не было бы, пожалуй, и теперешней войны.

Мне отвечали с лукавой усмешкой:

— На нас вы хотели отыграться за Порт-Артур.

Так кончаются все разговоры на эти темы. Убедить шведов в вздорности их страхов нельзя. Смягчить же их подозрительность, казалось бы, и можно, и должно.

Та европейская структура, рада которой одна половина Европы бьется теперь с другой, будет построена, как уже возвещено, на совсем новых началах. Ни узор истории, ни старые симпатии и антипатии, ни даже голос цифр, — космополитическая экономика, — при этом построении в расчет приняты не будут: с 1916 года для Европы (частью и для всего мира) начнется новая история, — сплетутся сети новых симпатий и антипатий, и завяжутся новые экономические узлы. К этому быстро приближающемуся моменту, кажется, надо быть готовым. Война, которую теперь ведет Россия, отличается от всех прежних ее войн не только масштабами, по и… коренной целью. Если до сих пор Россия воевала почти исключительно за свою миссию на Востоке, теперь она бьется целиком за свое место на Западе. В этом смысле война эта является продолжением великого дела Петра, а изменение названия нашей столицы из Петербурга в Петроград символизирует собой перемещение центра будущей русской жизни. Центр этот до сих пор был в Берлине. Европа для России ограничивалась Германией, которой мы и вручили заботу о наших культурных задачах. Петроград, как мозг новой России, должен стать ближе к Европе, чем был прежний форштадт Берлина — Петербург. Путь же в Европу, минуя Германию, лежит только через Скандинавию. Если будущая Россия не противопоставит своих идеалов будущей Европе, все ее устремление должно быть к Западу, а не к Востоку. Царьград — лишь дверь России. Но гостиную и кабинет не помещают у входной двери. Мыслить и сверкать всеми чарами своего гения новая Россия будет не на Востоке, а на Западе, — притом на Западе северном. Вся наша этика и экономика тянутся сюда, — к северной Франции, Великобритании и Скандинавии. Опасения, высказанные Италией, Грецией, Румынией о нашем будущем экономическом соперничестве на Востоке, буде мы утвердимся в Царьграде, должны быть авторитетно разъяснены. Замиреньем Туркестана и Закаспийской области наши задачи на Востоке, кажется, закончены. Попытки продлить и углубить их уже дорого нам стоили. Те, кто тянут нас на Восток (немцы и реакционеры), хотят просто нас отклонить от Запада. Мы не мечтаем о всесветной гегемонии. Устами Козьмы Пруткова, мы уже давно решили не обнимать необъятного. Ведя войну за идеалы западные, а не восточные (свободу, национальное самоопределение и миролюбие), мы, даже если бы не хотели, вынуждены будем переложить свою политику с восточных мотивов на западные, — сдать в музей наших редкостей пестротканную восточно-византийскую шаль славянофильства.

Если же такого окончательного выбора между Востоком и Западом мы теперь же не сделаем, объектом следующей европейской коалиции станем мы.

Я ратовал за такое сближение с Англией, которое исключило бы для нас возможность возвращения на старый путь, — путь передоверия наших культурных интересов немцам. Сближение это должно вестись одновременно на двух параллелях: этики и экономики. Продолжая и развивая эту мысль, нельзя не обратить внимания русского общества и на другой объект наших мирных завоеваний, — на Скандинавию. Как путь к Царьграду лежит через Варшаву, так путь в Лондон лежит через Стокгольм. Мы не утвердимся прочно на Темзе, покуда не получим довлеющего нам значения у балтийских фиордов. Как ни заманчиво сближение с Англией, Россия не может основать свое будущее на нем одном. Говоря прямее, в Скандинавии мы должны застраховать нашу дружбу с Англией.

Настоящая война показала, насколько в международном соперничестве опасно пренебрегать малейшим шансом. Иная наша политика в Румынии, Греции, Болгарии и Швеции обеспечила бы нам доброжелательство этих стран. Теперь же симпатии их на стороне наших врагов. Скандинавию Германия обрабатывала одновременно с Балканами. В самых скверных и самых южных горах Европы немецкие коршуны вили и свили себе гнезда. Не поборов немецкого влияния в «нейтральных» странах Юга, мы не можем побороть его и в странах Севера; но ослабить это влияние в нашей власти… В Швеции есть немало искренних друзей России. Там имеются руссофильские органы, и господствующая политическая партия, — либералы, — тоже скорее русоофилы, чем руссофобы. А, между тем, в Стокгольме улыбаются немцам и хмурятся русским. В шведских кинематографах показывают лишь немецкие военные фильмы, в шведских газетах первое место отведено немецким «успехам», шведы охотно коверкают немецкую речь и ни за что не раскрывают рта для русского слова.

— Почему так? — спросил я благосклонного нам шведа.

— Причины этому ясны, — ответил он. — Прежде всего, ваша дипломатия. В то время, как немецкий посол вьется вьюном, стараясь всячески угодить нам, кормить, поить, услаждает музыкой и любезностями, — ваш представитель держится совершенно замкнуто. В русское посольство тропа заросла, в немецкое- — плотно убита. Затем, ваши соотечественники. Откуда вы нам таких прислали? Они привезли с собой сомнительные аферы. Затем, ваши меры по снабжению нас хлебом. Под страхом, что фунт вашего хлеба попадает к немцам, вы не прочь сморить голодом всю Швецию. А главное — ваши затаенные, враждебные нашей целости планы…

Я говорю только о Швеции. Но после мальмского соглашения считаться следует лишь с ней. Мозг и воля Скандинавии — в Стокгольме. В Копенгагене нам и без того симпатизируют, в Христиании любят Англию. Опасна нам лишь упрямая Швеция, ведущая за собой материальную и моральную культуру Скандинавии.

Если наш новый путь к Западу лежит через Скандинавию, во многом столь родственную нам, — пробил час подумать, как в корне изменить наши отношения с маленькой чрезвычайно честной, опрятной, способной, но подозрительной и самолюбивой соседкой.

Баян.