Утро России. № 84 от 28.03.1915
(От нашего военного корреспондента).
I.
… От Варшавы немца гнали
пред собой, —
Что ни лес, что ни деревня —
славный бой. —
А как взяли Перемышль мы
городок, —
Нашу славу знал и запад и
восток!..
(Солдатская песня последних дней).
… «Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами и слякотью… видит, наконец, знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут перед ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти!..
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, поражающих своею печальною действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека… Вдвойне завиден прекрасный удел его»…
Эта слова Гоголя мелькнули у меня в мозгу в тот момент, когда наш автомобиль, сделавший трехсотверстный пробег от Варшавы, выехал из-за высокого вала на открытое место, и впереди, на горном склоне, совершенно неожиданно, весь освещенный весенним солнцем, встал Перемышль — наш Перемышль, место нашей славы, нашего великого счастья, нашей достойной награды за перенесенные невзгоды и за кровь сынов России, пролитую во имя святого и правого дела…
И неизмеримо счастлив бытописатель войны, которому суждено судьбою пережить эти моменты, быть непосредственным свидетелем торжества своей родины и чувствовать то, что перечувствовали мы в эти дни…
Из кратких телеграмм, полученных варшавскими газетами, мы уже знали, как встретила Москва известие о взятии нашими войсками Перемышля… И, только прибыв на место, в самый центр сорокаверстного кольца бессильных уже австрийских укреплений, увидев все то, о чем я посильно расскажу впоследствии, и услышав то, о чем мне говорили, — я понял, почему так страстно и горячо забилось в эти дни сердце России и чем был вызван тот небывалый энтузиазм, который вспыхнул в Москве при известии о падении неприятельской твердыни.
…
Слух о падении Перемышля стал распространяться по позициям и по Варшаве еще с утра 9 марта.
Не было ни телеграмм, ни каких-либо других официальных известий, но слух этот, появившийся как-то сам собою, точно из воздуха, постепенно креп и все увереннее и увереннее передавался из уст в уста.
Наш варшавский фронт, занятый все время немцами, как-то даже и забыл в последнее время о Перемышле, о его осаде и вообще о всей Австрии.
Но при возникновении этого слуха все насторожились. Вопрос был серьезный, сразу менявший все положение вещей не только на австрийском, но и на немецком фронте, так как не только офицеры, но и солдаты отлично понимали, что от падения такой громадной крепости не поздоровится не только Австрии, но и Германии.
И все стали выжидать подтверждения, которое и появилось около трех часов дня…
Первое время, первые два—три часа после выхода телеграммы Верховного главнокомандующего, восхитительной по своей гордой простоте и лаконичности, Варшава как-то замерла. Известие было все же чересчур неожиданно и трудно поддавалось в эти минуты оценке…
И только в седьмом часу вечера, когда по Новому Свету двинулась первая манифестация студентов, заходившая поочереди во все консульства союзных и дружественных держав, забиравшая из них национальные флаги, певшая гимн и чередовавшая его громкими криками «ура» — все поняли, какое великое дело совершилось и какую победу одержала русская армия.
На следующий день Варшава уже окончательно расцвела торжеством победы.
Улицы украсились флагами. В большом варшавском соборе и других церквах совершались молебствия, а манифестации студентов, начавшиеся в полдень, приняли уже грациозные размеры… Гремело «ура», звучал гимн, а над морем обнаженных голов молодежи, освещенные ярким весенним солнцем, то-и-дело реяли флаги — русский, бельгийский, английский, французский, японский, и еще один, по-видимому, поспешно сшитый за ночь — национальный польский — из двух широких полос малинового и белого полотна.
Перед портретом великого князя Николая Николаевича, уже давно выставленного в окне громадного эстампного магазина на Новом Свете — молчаливая и серьезная толпа.
Чья-то рука художественно украсила раму портрета Верховного главнокомандующего красивою гирляндой лавровых листьев — символом славы и победы…
Студенты входят в магазин, берут портрет с мольберта, выносят на улицу, и двигаются дальше, неся увенчанное изображение рядом с портретом Государя…
Тротуары запружены нарядною толпою.
И вдруг один из студентов-манифестантов, идущий впереди, подает товарищам какой-то секретный сигнал… Вспыхивает восторженное «ура», и часть студентов стремглав бросается к тротуару и неожиданно поднимает на руки «кого-то в сером», скромно наблюдавшего до того времени среди другой публики…
Этот «кто-то в сером» — офицер нашей армии… Приехал он с каким-нибудь поручением в Варшаву, для того, чтобы на другой день снова вернуться в свой окоп, где просидел под смертоносным немецким огнем всю зиму, приехал в своей боевой солдатской шинели, в растрепавшейся от сырости папахе и потертой амуниции и вдруг неожиданно попал в триумфаторы… Его поднимают, несут, вокруг него гремит восторг интеллигентной молодежи…
Офицер конфузится, о чем-то просит, хочет что-то доказать, но его никто не слушает. За офицером форменным образом «ловят» солдата и так же поднимают на «ура»… Студенты устраивают настоящую охоту за представителями армии, и последним, бесстрашным перед врагом и лицом смерти, приходится самым позорным образом скрываться от неумолимой толпы манифестантов и спасаться в магазины и под ворота домов…
— Господа, избавьте, я не был под Перемышлем… Я совсем с другого фронта… Я даже не в строю, господа… Я в штабе корпуса!..
— Это для нас безразлично!.. Вы — русский офицер… Мы знаем только, что Перемышль взят русской армией и что победила Россия! Ура!
Мольбы офицера не приводят ни к чему и ему опять устраивают «триумф»…
Так отозвалась на весть о сдаче громадной неприятельской крепости наша беспристрастная и чуткая учащаяся молодежь. Так отозвалась вся Варшава, старая, много видевшая на своем веку Варшава, пережившая за этот год не мало тяжелых и жутких минут.
Немцы, впрочем, не позабыли и в этот день напомнить о себе своими ни к чему не ведущими выходками.
В самый разгар манифестации над городом неожиданно появился германский «таубе». Он, по-видимому, всеми силами стремился сорвать свою злобу на беззащитных жителях и не задумался, по обыкновению, бросить в город две бомбы, не причинивших решительно никакого вреда.
Одна упала в какой-то пустырь, а другая — на крышу нежилого дома на окраине, не причинив никому даже царапины.
И не успел немец долететь до середины города, как со стороны цитадели загремели, загрохотали орудийные выстрелы, и вокруг «таубе», отчетливо проектируясь на ясном небе, стали появляться дымовые шарики разрывающихся шрапнелей… А со стороны М…, стремглав поднялся наш летчик и смело понесся в сторону немца.
Толпы народа, беззаботно стоявшие на всех углах, разразились смехом…
Германец быстро повернул обратно и стал что есть мочи удирать от нашего летчика.
— Нах хаузе, нах хаузе! — слышится в толпе. — Не стоит, брат, связываться!
— Это он за Перемышлем приезжал! — острит кто-то из солдат. — Нет, голубчик, «каюк» вашему Перемышлю… Не выкусишь!
В этот день, между прочим, не было еще совсем известно о том колоссальном количестве пленных, какое нам дала павшая перед русской силой крепость.
О нем в Варшаве узнали только на следующий день, когда пришло новое сообщение штаба главнокомандующего.
В это время я и мои спутники были уже далеко — на полпути между Варшавой и тем местом, где раньше была австрийская граница.
Наш несколько капризный «Форд», нисколько не желавший считаться с нашими стремлениями, нес нас по прекрасному шоссе вдоль правого берега Вислы, мимо деревень и ландшафтов, почти не затронутых дыханием войны.
Вплоть до Люблина война совсем не чувствуется.
Мчатся навстречу крестьянские подводы с шарахающимися от автомобиля в сторону лошадьми, идут мирные пешеходы — все больше с базаров и торгов из ближайших сел и местечек. Через неделю Пасха — крестьяне делают предпраздничные покупки и запасаются на «Велькуноц»[1] необходимыми яствами и лакомствами: колбасами, цукуками, пряниками и в особенности белыми сахарными барашками, неизбежными на Пасхе в каждой польской халупе.
От Люблина картина меняется.
Война опять постепенно захватывает свою власть и все больше и больше о себе напоминает.
Наш автомобиль несется вперед в лучах лунного света. Близка полночь, и лунный диск стоит почти над головою, ярко освещая и уходящую далеко вперед гладкую ленту шоссе, и соседний лес, и белые стены деревянных построек.
И вот, по бокам дороги, на обочинах шоссе, все чаще и чаще начинают попадаться и мелькать освещенные лунным светом белые, свежие, деревянные кресты.
Это — могилы наших бойцов, павших славною смертью в боях под Люблином, когда те же австрийцы далеко вторглись в наши пределы, намереваясь совместно с немцами завладеть и Варшавой, и всею Польшею, и чуть ли не самой Москвой.
Теперь австрийцы далеко.
Далеко, за их же собственным Перемышлем, склонившимся перед мощью нашей армии и отдавшимся нам вместе со всем своим чудовищным гарнизоном.
Но могилы остались.
И в них, под простыми деревянными крестами опять те, кто подготовил России славу Перемышля, кто пробивал своею грудью дорогу в Галичину, кто с великою честью пал за освобождение подъяремных братьев родной страны.
И как бы еще раз напоминая о всем этом, уже на самой черте бывшей границы между Россией и Австрией, около наполовину сломанных пограничных столбов, стоит одинокий восьмиконечный крест… На нем не видно ни фамилии, ни имени, ни воинской части, и никому неизвестно, какой русский герой сложил свою голову на этом месте, как раз на рубеже двух воюющих держав…
Наш автомобиль, миновав превращенный австрийцами в обгорелые развалины Красностав, Замостъе с остатками старой польской крепости и пограничный Томашев, уже давно несется по Галичине. По обеим сторонам тянутся густые хвойные леса. Шоссе делается с каждою минутою все хуже и хуже. Виновата ли в этом война и бесчисленные обозы, проходившие по этим местам, или здесь не без греха со стороны австрийских инженеров, чиновников и подрядчиков, заботившихся о своих карманах больше, чем о поддержании «культурного престижа» своей страны.
Но последнее вернее, т. к. жалобы на возмутительные хищения австрийских чиновников раздаются на каждом шагу из уст жителей занятых нами областей.
Между прочим, особенно отличились на этом поприще интенданты Перемышля.
Об этом мы узнаем еще в Ярославе, где решаем сделать передышку. Отсюда до Перемышля всего тридцать с небольшим верст. Еще вчера через него провезли на автомобилях в штаб армий фронта коменданта Перемышля Кусманека и еще каких-то пленных генералов.
Ярослав уже значительно успел обрусеть. Всюду развеваются наши флаги, по улицам с песнями идут команды обучающихся новобранцев, на главной улице две или три вывески с надписями «Петроградский базар», «Петроградская лавка» и т. п.; на большинстве белых каменных стен крупно выведено: «На этап», и нарисована стрелка, указывающая направление.
По тротуару деловито ходят два полицейских надзирателя, принимая доклады и рапорты самых обыкновенных русских городовых. Один надзиратель приехал сюда прямо из Петрограда, другой — из Москвы, из Сущевской части.
Хозяин гостиницы и ресторана — настоящий русский из-под Гродно. Во время обеда он сам подходит к нам и сообщает интересные новости последних дней.
Оказывается, население Ярослава, ожидало чего-угодно, но только не взятия Перемышля.
— Некоторые еще и сейчас не верят, — говорит он. — Думают, что взят какой-нибудь один форт, но никак не весь город. Говорят, что невозможно взять такую крепость. По их выходит, что Перемышль был силой не только одной Галичины, но и всей Австрии… Так и не верят…
За окном ресторана мелькает что-то ярко-голубое… Всматриваемся — три австрийских офицера под конвоем нашего дружинника… Веселые, довольные, румяные физиономии… Это — первые пленные, встреченные на пути по дороге в Перемышль… Они делают какие-то покупки, ходят по улицам Ярослава с самым непринужденным видом и сверкают яркими цветами своих мундиров и блестящими пуговицами.
Оказывается, все они из крепости.
И опять неудержимо хочется двигаться вперед, к теперь уже недалекой, желанной цели…
Шофер уже подливает в «Форд» новую порцию бензина.
Муромский.