Речь. 1914, № 191 (2860) от 18 (31) июля

Речь. 1914, № 191 (2860) от 18 (31) июля с.1
«Накануне. От нашего венского корреспондента»

Главный печатный орган партии кадетов рассказывает о настроениях в Австро-Венгрии непосредственно перед началом войны

Накануне.
(От нашего венского корреспондента).
Вряд ли можно передать сколько-нибудь точно кошмарные впечатления вчерашнего дня: напряжение, ожидание сначала, потом вдруг пришедшие с разных сторон успокоительные сведения, потом странное, охватившее всех, спокойствие и, наконец, точно хлыстом ударившее всех жуткое слово:
– Der Krieg!..
Хлестко ударило по напряженным нервам, пронеслось по улицам, останавливая трамваи, автомобили, наполняя атмосферу, и без того перенасыщенную тревогой, новыми, еще более тревожными ощущениями.
Вдруг – как все в этот кошмарный день – стали собираться на улицах и на площадях толпы, мирные толпы мирно настроенных, веселых, жизнерадостных людей. Потянулись, полагающиеся по церемониалу, вереницы «ликующего» народа, столпились по обочинам тротуаров глазеющие обыватели, кого-то вызывала толпа и кому-то в угрозу спокойным, уравновешенным тоном бросала стереотипное:
– Nieder mit Serbien!
Стало по всему городу вдруг много суеты, много оживления и шума, но и суета, и шум, и оживление, – все было деловое, будничное, все идущее от головы, а не от сердца, было видно ясно, что засуетились по-настоящему, искренне, все те, кто был вплотную, непосредственно затронут событиями, все, кому, в связи с этими событиями спешно нужно было так или иначе устроить свои дела. Но у этих занятых своими заботами людей не было времени манифестировать свои чувства. С деловым видом забегали они на телеграф, деловым тоном осведомлялись у первого попавшегося чиновника или служителя:
– Ist abgereist?..
И, получивши в ответ короткое «Ja», уходили дальше. Ни о чьем отъезде не справлялись, должно быть, так много и так лаконично, как об этом историческом отъезде барона Гизля из Белграда.
С пением и знаменами долго ходили по рингам и центральным улицам города группы людей, но и на манифестантах лежал налет какой-то странной деловитости, сдержанной и спокойной.
В грозовой атмосфере нахлынувших событий, в предчувствии ужаса мировых сотрясений, когда слова, вдруг утратив весь свой смысл и всю свою ценность, начинают казаться жалкими и ничтожными, было приятно видеть эту сдержанность ликований и это дисциплинированное спокойствие толпы. Чувствовалось, что здесь не дойдет до тех ужасных проявлений чувств, до которых могло бы дойти при других условиях.
Но чувствовалось в то же время, что за этой сдержанностью кроется масса разнообразных переживаний: и сознание того, что пробил решительный час, и боязнь того, как бы не вспыхнул европейский пожар, и целая вереница назойливых мыслей и непримиримых противоречий, так назойливо гложущих всякого австрийского подданного, будь он поляком или сербом, чехом или украинцем, немцем или итальянцем.
В полночь я возвращался к себе домой. На улицах было пусто. В двух или трех местах повстречались группы манифестантов, расходившихся по домам. И не было никакого особенного, непривычного для Вены, настроения в этой ночной тишине и в этих обрывках песен, доносившихся откуда-то издали. И ничто не напоминало тех больших переживаний 17 сентября 1912 года, той пасхальной ночи на улицах Софии, когда начиналась великая, нескончаемая, до сих пор тянущаяся драма маленьких балканских народов.

Сегодня серый, пасмурный день, располагающий к спокойной беседе и к тихому раздумью. По улицам расставлены конные и пешие патрули, – этот единственный признак того чрезвычайного, исключительного, почти осадного положения, которое со вчерашнего дня введено в монархии. Когда вчера вечером на телеграфе кто-то читал перечень всего, что, в связи с этим осадным положением, отменяется и воспрещается, было жутко и страшно. Казалось, что отменяется и воспрещается решительно все, и что впредь придется затаить дыхание и ждать… Однако, сегодня, кроме усиленных патрулей, ничто не нарушает нормального вида Вены в воскресный день. Никто и ни в чем не изменил своим привычкам. Как только прошел дождь и выглянуло холодно солнце, публика потянулась за город. Завсегдатаи кафе – на своих местах, на тех самых, на которых они сидели по десять, пятнадцать лет, с той же «своей» газетой в руках, к которой они привыкли с малолетства. Если бы кто-нибудь случайно, не зная ни о чем, попал сегодня в Вену, он не поверил бы, что находится в столице государства, накануне сделавшего решительный ход в игре мировой истории.
Однако, для всякого, кто знает и наблюдает Австрию давно, кто видит и знает ее силу и ее слабость, есть в этом внешнем спокойствии  и в этой кажущейся легкомысленности сегодняшнего дня моменты, указывающие на глубокие переживания. Но, экспансивные в веселье и шутках, венцы спрятали от посторонних глаз эти свои интимные тревоги, и нужно много и долго говорить с ними, и нужно перечесть несколько десятков провинциальных газет, чтобы понять, чтобы хоть приблизительно выяснить себе основные черты сегодняшних настроений.

– Итак – война!.. – спокойно резонирует один из моих старых венских знакомых, человек интеллигентный и прогрессивный, по национальности – немец, но хорошо знающий и любящий славян. Он говорит со мной по-сербски, и только один человек из длинной вереницы людей, проходящих мимо нашего столика, оглянулся на нас и посмотрел в упор. Я предлагаю говорить по-немецки, но мое произношение, должно быть, раздражает моего собеседника, и он возвращается к сербскому языку.
– Мы еще не знаем, правда, с кем и против кого. Но, фактически, война уже начата. Хочется верить, что она будет локализована, и что великой европейской катастрофы и на этот раз удастся избежать.
– Значит, – вы надеетесь?..
– Верим!.. Но не закрываем глаза перед возможностями. Рано или поздно, – и это испытание нас не минует. Но наш локализованный военный конфликт с Сербией мог бы, если не совсем предотвратить, то во многом ослабить будущую катастрофу.
– Каким образом? – удивляюсь я.
– Очень просто. Мы, – т.е. Австро-Венгрия, как единое государственное целое, – не хотели бы войны с Сербией ради самой войны. У целого ряда австрийских и венгерских правительств были, конечно, в этом вопросе свои, особенные точки зрения. Но если говорить о населении Австро-Венгрии, то оно скорее не хотело войны. Нас запугали «сербом», как внутренним и внешним врагом, но мы никогда его серьезно не боялись. Наши – австрийские и венгерские – сербы почти все могли бы быть хорошими австрийцами, оставаясь прекрасными сербами. У них для этого есть все задатки: зажиточность, домовитость, интеллигентность, большой политический и практический смысл. И если бы они стали хорошими австрийцами, то и сербы из королевства Сербии стали бы если не друзьями, то хорошими соседями Австро-Венгрии.
Но мы делали ошибку за ошибкой. Вместо того, чтобы считаться с интересами 7 ½ миллионов наших сербо-хорватов, мы обращали исключительное внимание на 2 ½ миллиона сербов из королевства. Вместо того, чтобы в наших отношениях к королевству Сербии руководиться идеей улучшения быта наших подданных сербо-хорватов, и австрийские и венгерские правительства руководились в отношениях к своим сербо-хорватским подданным политическими счетами с правительствами королевства Сербии. Создавался заколдованный круг: нас, раздражали по ту сторону Дуная – мы раздражали по сю сторону Дуная – нас начинали раздражать по обеим сторонам Дуная и т.д.
Кончилось, как видите, тем, что взаимное раздражение достигло кульминационного пункта. Белград решил, что настало время идти на Будапешт и Вену. Сербия решила разделить Австро-Венгрию, как недавно делила Турцию. Чтобы подготовить почву для будущего раздела, она решила вызвать революцию среди наших сербов. Но македонские планы Сербии на этот раз не прошли. Наши сербы и хорваты не то что не были готовы, а просто не желали революции. Против политики Белграда стала политика Загреба.
Для того, чтобы эта политика стала нормальной, для того, чтобы наши сербы и хорваты раз на всегда, и в Венгрии и в Австрии, могли стать таким политическим и культурным фактором, каким они, по своей культуре, должны быть, нужно доказать Белграду, что его надежды на завоевание наших сербских земель – утопия. Больше того: нужно показать Белграду, что его завоевания в войне против Болгарии – просто дело случая, дело слепой удачи. Только тогда, когда люди в Белграде и по всей старой и новой Сербии поймут это, только тогда они оставят в покое наших сербо-хорватов и дадут им возможность культурно и политически развиваться в мощный национальный организм.
А это, естественно, заставит наши будущие правительства ввести в наших сербских землях тот нормальный конституционный строй, отсутствие которого является язвой на всем нашем государственном организме. От этого выиграет не только весь сербско-хорватский народ, но и вся наша монархия. Значит, если мы удачно закончим начатое дело, мы не только улучшим положение части наших подданных, но и всю структуру нашей монархии.
Это – с одной стороны. С другой стороны, доказавши королевству Сербии его фактическую слабость, мы заставим его внимательнее и теплее относится к законным стремлениям Болгарии и, следовательно, к равновесию на Балканах. А это уже вводит нас в область того громадного вопроса, который, рано или поздно, может привести к европейской войне.
Мы не хотели войны. Но Сербия хотела вызвать у нас революцию и этим путем надолго затормозить наш прогресс, наше движение вперед по пути к демократизации всего организма нашей монархии. Чтобы рассеять вечный призрак этого несчастья, мы будем вести войну против Сербии. Мы не хотим никаких территориальных компенсаций. Мы, т.е. демократия монархии, будем воевать за то, чтобы иметь возможность мирным путем осуществить наши