Те, кого война лишила лица

Когда смотришь на две фигуры на картине Кристофера Невинсона "Путь величия" (Paths of Glory), то поражает будничность смерти солдат, их обыкновенная, прозаичная кончина. Они лежат ничком на перепаханной взрывами земле, два человека в британской военной форме, их каски и винтовки валяются рядом в грязи.

Они неотличимы друг от друга, лишены индивидуальности. Ничто не говорит о том, что они были когда-то личностями, что у них были имена, и семьи, и детство, и мечты, и любовь, и надежды.

От левого нижнего угла, где взгляд упирается в подошву ботинка мертвеца на переднем плане, композиция строится по диагонали вверх-вправо, ко второму убитому, который лежит головой по направлению к нам. Мы видим его темную макушку, но Невинсон не дает возможности заглянуть в лицо.

У убитого нет ни лица, ни личности, ни биографии. Ни цветом, ни текстурой, ни даже очертаниями эти безжизненные тела не выделяются на земле, которая вскоре их поглотит. Они уже часть ее.

Когда я работал военным корреспондентом Би-би-си, я видел подобные сцены. Невозможно перепутать недавно погибшего со спящим - они как-то по-особенному, шокирующе, гипнотически безжизненны. Однажды меня буквально пронзила, казалось бы, маловажная деталь - шнурки, завязанные несколько часов назад. Пальцы, что сделали это, теперь неподвижны. Какие навыки навек застыли в оцепеневших мускулах? Могли ли эти пальцы не далее как утром пробежаться по клавишам фортепьяно? Со смертью одного человека исчезает целая вселенная.

В то время картина Невинсона ужаснула власти страны. Его отправили на Западный фронт военным художником - от департамента пропаганды. И первые работы очень впечатлили чиновников. Они были сочтены очень полезными для повышения боевого духа британцев. Невинсон на славу потрудился для выставки под названием "Британия - труд и идеалы" (Britain's Efforts and Ideals). В одной его серии были отражены этапы строительства самолета. Там были такие работы, как "Сборка двигателя" или "Ацетиленовая горелка" - все это были добротные, зовущие на подвиг рисунки.

В поле зрения военных он попал после того, как создал серию картин в самом начале войны. Тогда, в 1914-15 гг. он пошел на фронт добровольцем и работал водителем на скорой помощи. Это были ярко выраженные модернистские произведения.

На одной из картин, которая называется "Митральеза" (La Mitrailleuse, фр. - пулемет), четверо солдат - один мертвый, трое живых - изображены в пулеметной ячейке.

Это, наверное, его первая попытка изобразить современную войну – тогда она, как теперь уже ясно всем, строилась на индустриализации и мобилизации, организованной по принципу промышленного производства.

На полотне эти четверо нарисованы одинаково четкими, угловатыми и жесткими линиями, как и пулемет, которым они вооружены. Люди вместе с мощным оружием, которое дали им в руки, роботизированы до состояния деталей хорошо отрегулированного механизма, это разум, заключенный в машину, созданную для убийства.

"Все художники обязаны идти на фронт, - воинственно заявлял тогда Невинсон. - Чтобы укрепить свое мастерство путем поклонения силе духа и тела, бесстрашному поиску приключений, риску и смелости, чтобы освободить себя от ига профессоров, археологов, цицеронов, антикваров и поклонников истинной красоты".

Это можно увидеть и на современной войне - людей, состоящих из уязвимой плоти и крови, чьи живые пальцы хранят в мышечной памяти бесконечные таланты и навыки, но ставших частью огромного и безжалостного механизма.

Однажды весной 2003 года, спустя несколько дней по окончании вторжения в Ирак и символического свержения статуи Саддама Хусейна, я возвращался в свой номер в отеле "Палестина", большой бетонной многоэтажке, которая возвышается над буро-зеленым берегом реки Тигр и суетой многолюдного Багдада.

На складе оружия в одном из жилых кварталов города только что произошел сильнейший взрыв. Соседние дома, которые пережили недели бомбардировок союзников, были разрушены. Многие семьи погибли в полном составе.

Но вот что меня поразило - как быстро гнев толпы был направлен в "нужное" русло. В течение часа была организована "спонтанная" демонстрация иракцев. Сотни, а может быть, и тысячи людей шли с уже напечатанными плакатами и листовками, обвиняющими американцев в том, что те преднамеренно подвергли жизни иракцев смертельной опасности. Я шел вместе с ними, брал у них интервью для телевидения. И один человек сказал мне на хорошем английском, что "Соединенные Штаты Америки являются врагом ислама - так написано в Священном Коране".

В вечернем репортаже для одного из телеканалов Би-би-си я передавал: "Взрыв спровоцировал вспышку гнева в отношении США. Эта вспышка была срежиссирована в течение часа. Чтобы превратить ее в воинственную демонстрацию против американцев, много времени не потребовалось. Сегодня что бы ни сказали США, это прозвучит на фоне мощного антиамериканского хора".

И вот посреди всего этого шума я возвращался в свой сравнительно спокойный номер в отеле "Палестина". Электричества не было. Солнечные лучи стелились горизонтально в пыльных и тусклых коридорах, и в конце прохода, рядом со своей комнатой я увидел две фигуры. Когда я подошел, я понял, что это солдаты - их форма была запачкана прибрежной грязью Тигра, и это американцы - они держали в руках американские штурмовые винтовки.

Их присутствие было пугающим. Но только до тех пор, пока они не заговорили. "Сэр", - сказал один из них тихо и застенчиво. Я увидел, что они молоды, безумно молоды, наверное, лет девятнадцати, - юные, свежие лица, длинные, худые и неокрепшие тела - не более чем простые мальчишки, одетые в пустынный камуфляж. "Сэр, - продолжил он, - мы слышали, у вас есть спутниковый телефон. Нам не давали позвонить домой уже четыре месяца".

Это были лишь первые ласточки. В ближайшие недели ко мне в комнату потянулись и другие молодые американские солдаты, просившие дать позвонить домой. Что меня больше всего поражало - они всегда звонили матерям. С другого конца комнаты был слышен гудок телефона где-нибудь в Кентукки или Айдахо. Мальчик говорил "привет, мам!", а затем - взволнованный, удивленный вскрик в трубке.

Вот эта громоздкая военная машина, которая на наших глазах собирала сама себя по частям в Кувейте со всем ее военным железом и дисциплиной, решимостью и верой в собственную правоту, она, в конечном счете, состояла из таких мальчишек, которые скучали по своим матерям больше, чем по кому-либо.

Я думаю об этих двоих молодых людях с невинсоновского полотна "Пути славы", чьи имена я никогда не узнаю. Назвать так картину Невинсона вдохновило стихотворение Томаса Грея "Элегия. Сельское кладбище":

На всех ярится смерть - царя, любимца славы,
Всех ищет грозная... и некогда найдет;
Всемощныя судьбы незыблемы уставы:
И путь величия ко гробу нас ведет!

(перевод В.А.Жуковского)

Государственным цензорам не понравились "Пути славы". Они сочли полотно вредным для воинского духа и отказались платить Невинсону. Но он все равно включил его в экспозицию своей первой выставки военных картин в Лондоне в 1918 году. Работа была заклеена поперек широкой бумажной лентой, на которой было написано: "Запрещено цензурой". После чего ему выговорили и за показ запрещенной картины и, как ни странно, за публичное использование термина "цензура". Но полотно в результате купил Имперский военный музей, где оно выставлено до сих пор.

Что произошло с Невинсоном, воинственным молодым человеком, который в самом начале войны говорил о смелости, риске и доблести? Что должно было заставить его в конце войны отказаться от жесткого модернизма и создать эту тихую, грустную картину - изобразить двух неизвестных мальчиков в грязи Западного фронта?

В зонах военных конфликтов нашего времени я снова и снова поражался этому сочетанию нежности молодости и грубости битвы – неважно, у оккупантов или партизан. Меня заинтересовало то, каким магнетизмом обладает война для воображения молодых мужчин.

В самом начале последнего столетия поэт Альфред Хаусман написал это небольшое стихотворение, на которое его вдохновило военное кладбище Первой мировой войны:

И вот мы здесь лежим, избегнув тяжкой доли

Своим позором родину чернить.

У нас была лишь жизнь, чтоб ею заплатить -

А в юности никто на цену не смотрел.

Всего четыре строчки. В оригинале на английском языке в стихотворении всего 39 слов, взятых из повседневной жизни. Однако поэт ухитряется передать ими невероятный груз нюансов - страха, мудрости и чувств.

Но это чувства старого человека. Молодости неведома его затаенная тоска. В 1915 году, когда поэт Руперт Брук завербовался в армию, он написал своему другу, что военная служба - "это единственная теперь жизнь для меня. Обучение дается с кровью. Но на службе появляется чувство товарищества, чувство настолько острое, что его не сравнить ни с чем в мире. Если бы я не попал сюда, моя жизнь была бы совершенной пыткой. Не самое плохое место и время для смерти - Бельгия в 1915 году, не так ли? Этот мир будет усмиренным после войны. Для тех, кто сможет это увидеть. Так иди и умри на войне. Вот это будет весело!".

Почему молодые люди – в частности, молодые мужчины - хотят идти на войну? Почему они так боятся пропустить те битвы, в которых сражается их поколение? Почему и я, когда появилась возможность стать военным репортером, тут же ухватился за нее?

Солдаты и военные репортеры - это не одно и то же. Солдаты участвуют в бою. Военные корреспонденты, как и военные художники, становятся его свидетелями. Однако кроме этого фундаментального отличия существует многое, что нас, как мне кажется, объединяет.

Свой первый опыт работы на войне я получил в 1991 году. Я находился в столице Иордании, когда началась операция по выдворению иракских войск из Кувейта.

Мы хотели покинуть Амман в полночь и пересечь границу с Ираком на рассвете. У нас было два грузовика. Один мы заполнили продовольствием, водой и оборудованием. Второй был загружен канистрами с бензином. Ехать нам предстояло по шоссе, которое прозвали "дорога "Скад" - сотни километров по пустыне под постоянным обстрелом. И добраться нам нужно было до города, который уже почти сровняли с землей постоянными авианалетами.

Один из коллег сильно сомневался в целесообразности этого мероприятия. "Зачем мы это делаем? - сказал он, - Это же безумие".

Я на какое-то мгновение растерялся, мне показалось, что я не знаю, что сказать. Но потом вдруг понял, что уже громко отвечаю ему: "Потому что именно за этим мы и притащились в такую даль. И потому что я себе не прощу, если поступлю по-другому. Если я выберу безопасную и спокойную жизнь, то буду знать, что не прошел испытание".

Это было своего рода эхом тех слов Руперта Брука, сказанных в 1915 году: "Если бы я не попал сюда, моя жизнь была бы совершенной пыткой".

Так мы и отправились в эту ночь. Пересекли границу на рассвете, молча сидели и смотрели в оба, пока наша машина катилась в самое сердце врага.

К 1917 году Невинсон уже проделал путь от Руперта Брука до Альфреда Хаусмана, от юношеского восторга до страха, основанного на опыте. Думаю, что мне тоже знаком этот путь.

Невинсон оказался близок к настроению гораздо более известного художника времен Первой мировой Пола Нэша, который писал: "Я больше не художник. Я посланник, который несет слово тех, кто сражается, тем, кто хочет, чтобы война продолжалась вечно. Мое послание будет слабым и невнятным, но в нем есть страшная правда, и она сожжет их низкие души".

Это несоответствие между восприятием войны на фронте и в тылу мне хорошо знакомо.

Много лет назад люди возвращались с войны медленно – они плыли на корабле или же долго ехали по суше. Было достаточно времени на то, чтобы адаптироваться, сбросить напряжение, приспособиться к мирной жизни. Сегодня все происходит намного быстрее.

Вот недавно я сидел в подвале в столице Афганистана Кабуле, а по соседству взрывали себя подрывники-самоубийцы. Волна насилия катилась через центр города, и в нашем подвале чувствовался страшный запах смерти - едкая вонь сгоревшего пороха буквально прижигала язык к гортани. А 36 часов спустя я уже сидел в коктейль-баре в шикарном отеле в Дубае в окружении ярких молодых женщин и беспечных мужчин. 36 часов. Меня просто перенесло со средневековой войны в какую-то другую реальность.

Солдаты и военные репортеры часто рассказывают об этом чувстве - разрыве с реальностью. Невинсон тоже должен был знать это не понаслышке.

Блестящий американский газетный репортер Декстер Филкинс так описывал это чувство дезориентации, которое у него появилось после 10 лет работы в Ираке и Афганистане:

"Конечно, меня часто расспрашивали о войне. Так ли там плохо, как об этом рассказывают? Я обычно отвечал "да, конечно", но потом останавливался. Ну, в начале бывало, что произносил еще пару предложений, рассказывал одну-две истории, смотрел, как расширяются их глаза. Мы там стали ближе друг к другу - репортеры, солдаты, дипломаты, да просто все, кто там был. Мой друг Джордж, американский репортер, которого я встречал в Ираке, рассказывал, что он не мог говорить об Ираке ни с кем из тех, кто там не был. На что я ему сказал, что не мог разговаривать с такими людьми вообще ни о чем".

Именно так. Я уверен, что военные художники, которые рисовали окопы на Западном фронте 100 лет назад, тоже чувствовали это. Именно так.

http://www.bbc.co.uk/russian/international/2014/06/140625_faceless_men_allan_little_essay.shtml