Русское слово, 1915, 11 апреля, № 82

Копенгаген, 10(23), IV. Русского читателя должно интересовать отношение к войне чехов.

Я решил поэтому отправиться в Богемию, позондировать местные настроения, побеседовать с видными общественными и политическими деятелями.

Резкая разница в народных настроениях сказалась для меня сразу, едва лишь я ступил на территорию Богемии. Первый же чех, дорожный спутник, с которым я попробовал заговорить по-немецки, ответил мне на это таким взглядом, что у меня язык прилип к гортани. Дальнейшие попытки в том же духе имели не больше успеха. Немалого труда стоило мне убедить встречавшихся мне чехов, что я вовсе не немец, что я — гражданин нейтральной страны, но владею, к сожалению, только датским и немецким языками.

Здесь нет и следа какого-либо воинственного воодушевления. Чехи не хотят даже и говорить о каком-либо воодушевлении. По внешности, в стране царят тишина и спокойствие, но это — тишина кладбища. Мертвая тишина на многих фабриках и мастерских. Война сказывается всюду и во всем. Её железная рука чувствуется здесь, в Богемии, сильнее, чем где-либо в другом уголке Австрии.

В Праге меня ждало разочарование. К немалому своему изумлению, я узнал, что из всех видных деятелей, с которыми я хотел беседовать, уцелел в Праге один только Крамарж. Остальные — кто арестован, кто выслан, кто сам выехал «по неизвестному назначению».

Крамаржа я нашел сильно постаревшим. Прибавилось седины. В том, что он говорил, отражалось затаенное настроение всей Богемии.

— Тяжело приходится чехам в эту войну, — сказал Крамарж. — Вы хотели бы выслушать мое мнение о настоящем положении?.. Вместо ответа, я укажу вам на арест Клофача, а также и многих других депутатов, журналистов и общественных деятелей.

Я спросил:

— Чего вы ждете от войны?

— Мы ничего не ждем и ничего не боимся. Да и какие суждения мы могли бы иметь здесь о войне, не располагая самыми элементарными предпосылками? Что знаем о войне мы в Богемии, что знают о войне вообще в Австрии? Мы знаем ровно лишь столько, сколько позволяет нам знать главный штаб. Мы живем здесь совершенно отрезанными от остального мира. Иностранных газет мы не получаем. Откуда же нам черпать наши сведения? Мы предоставлены нашим догадкам, а на догадках трудно строить какие-либо суждения.

— Итак, чехи не надеются на какое-либо изменение своего положения в двуединой монархии? — продолжал я свои вопросы.

— Если такое изменение и наступит, — подчеркнул Крамарж своей интонацией, — то оно придет извне. Что мы сами можем сделать? Вы видели, как все спокойно в Праге. Уверяю вас, что город никогда еще не был так спокоен, как теперь.

— Не объясняется ли это репрессиями?

— Об этом я не могу говорить. Я только констатирую факт… Нет, мы ничего не можем сделать, кроме как желать, чтобы Австрия перестала зависеть от Германии…

Крамарж на мгновение замолк, потом вдруг воскликнул:

— К чему говорить об этом! Это ничему не поможет, — только сыграет в руку врагам нашей национальности… В Вене уверяли, будто Прага украсилась флагами по случаю сдачи Перемышля русским. Это неправда. Нам, чехам, приходится быть благоразумными и поступать, как поступают зрелые опытом люди; свои мысли нам приходится держать про себя, держаться своих обязанностей и… ждать.

Я ушел от Крамаржа, унося с собой впечатление, что даже своими дипломатически-уклончивыми речами он сказал больше, чем хотел…

Богемия тяжко страдает, переживая настоящую национальную трагедию… Таково мое убеждение.

Олаф Ульфсен.